Rare classical music

Rudolf Barshai
Born: September 28, 1924 - Labinskaya, near Krasnodar, Russia
The Russian conductor, Rudolf Barshai [Borisovich], studied violin at the Moscow Conservatory with Lev Zeitlin and viola with Borisovsky, graduating in 1948. He also studied conducting with Ilya Musin in Leningrad. While still a student, Rudolf Barshai developed such enthusiasm for string quartet playing that he moved from the violin to the viola, for he wanted to found a first-rate quartet. He subsequently became a founding member of both the Borodin Quartet and the Tchaikovsky Quartet. This was also the period when his friendship with Shostakovich began. And it was Barshai who stood up to massive bureaucratic resistance and, in close creative collaboration with the composer, gave the first performance of Shostakovich's 14th Symphony with his orchestra in 1969. In 1955 Rudolf Barshai organized the Moscow Chamber Orchestra, which became extremely successful. Many Soviet composers wrote works for it. It was he who first acquainted Russian audiences with Baroque music and chamber orchestra literature. He is surely the one most closely associated with the contemporary composers whose music he conducts. He studied composition with Shostakovich, discussed orchestration with Prokofiev, and established himself as a forceful advocate of the music of Alexander Lokshin. Not only did he commission works from composers, he arranged their pieces as well. Probably his best known orchestration is the Chamber Symphony after Dmitri Shostakovich's Eighth String Quartet. As Barshai worked with all of those composers, his interpretation of 20th century Russian music possesses unparalleled authenticity. He partnered many of them, often performing Shostakovich's music with the composer at the piano: not only as a conductor but also as a violist, for Barshai was an incomparable master of the viola. He regularly played chamber music with David Oistrakh and Sviatoslav Richter, Emil Gilels and Leonid Kogan, Mstislav Rostropovich and Yehudi Menuhin. For decades Sviatoslav Richter, perpetually dissatisfied with half-hearted "orchestral accompaniment”, would work with only two conductors: Benjamin Britten and Rudolf Barshai. In 1976 Rudolf Barshai emigrated to Israel, and led the Israel Chamber Orchestra in Tel Aviv until 1981. He also appeared as a guest conductor in Europe, the USA, and Japan. From 1982 to 1988 he was principal conductor and artistic adviser of the Bournemouth Symphony Orchestra. He was also music director of the Vancouver (B.C.) Symphony Orchestra (1985-1987) and principal guest conductor of the Orchestre National de France in Paris (from 1987). Rudolf Barshai has conducted the great orchestras of the world in classical repertoire ranging from J.S. Bach and Mozart, Schubert and Johannes Brahms, to Gustav Mahler and Shostakovich. He directed the Vienna Symphony and the London Symphony, the BBC Symphony and the Philharmonia Orchestra, the Orchestre National de France and the Orchestre de Paris, the Deutsches Symphonieorchester Berlin and the Bavarian Radio Symphony, plus great many other orchestras in Europe, Asia and the USA. The University of Southampton awarded him an honorary doctorate of music. Although Rudolf Barshai has made countless recordings - the most important of his current projects is a complete cycle of the 15 Shostakovich symphonies with the Cologne Radio Orchestra - he has always kept aloof from the media circus. Eminently serious, he shuns any form of glitzy glamour, and is not one of the jet-setting conductors that constantly dash round the world performing under-rehearsed programs. Barshai's name stands for the masterful realization of the composer's will; a principled advocate of their ideas, he dedicates his legendary ability to rapidly mould an orchestra’s sound to his conceptions to one sole purpose: achieving clarity and focus. But then with astonishing results. Few interpreters today can so powerfully bring out the meaning of a composition purely on the basis of the score. Barshai needs no additional ingredients to make a piece "interesting"; he shows what the music itself has to say. His readings of the Beethoven symphonies are unique for their clarity of form and forceful architecture. On hearing Barshai's interpretation of Beethoven's Eroica, Shostakovich remarked: "We haven't heard Beethoven like that since Klemperer." And indeed, Barshai's music making could most easily be compared to Otto Klemperer's. An unerring stylistic instinct allows Barshai to go to the very heart of a G. Mahler symphony and to answer all the questions G. Mahler readings so often leave open when conductors pursue only the superficial effects that are so easy to realize. One of the reasons for this is surely the training Barshai received in Moscow in the 1940s and 1960s - the training that produced all the famous Russian musicians that have helped shape the second half of our century. Barshai began his violin studies at the Moscow Conservatory with the legendary Lev Zeitlin. Zeitlin had been the star pupil of Leopold Auer, "father" of the Russian school of violin playing. An Austrian, Auer had brought the authentic spirit of the Viennese classical period to Russia. Rudolf Barshai continually seeks opportunities to engage in creative work of his own as well, composing, orchestrating and arranging, always on a quest for new sounds. He has recently arranged further string quartets by Shostakovich for small orchestra. In the year 2000 he concluded a project that has occupied him for many years: the completion and orchestration of G. Mahler's Tenth Symphony, which has thus far existed only in creditable performing editions. The premiere of the Barshai version undoubtedly constituted a new and meaningful addition to the symphonic repertoire.

О записи из воспоминаний К. И. Кондрашина:

«Как-то весной 1969 года последовал звонок Дмитрия Дмитриевича с приглашением зайти к нему и познакомиться с новым сочинением. Были приглашены также Р. Баршай и Р. С. Бунин. Дмитрий Дмитриевич показал нам Четырнадцатую симфонию. Играть ему было из-за болезни рук трудно. При этом он сам пел вокальную партию довольно тихим, я бы даже сказал, детским голосом. Однако целый ряд лирических моментов («Самоубийца», «Смерть поэта», «О Дельвиг, Дельвиг») и тогда произвел потрясающее впечатление. Чувствовалось, что это сочинение особенно дорого Дмитрию Дмитриевичу. 

Весной 1969 в мае была организована открытая репетиция в Малом зале консерватории им. Глинки. Пели М. Мирошникова и Е. Владимиров, дирижировал Московским камерным оркестром Р. Баршай. Конечно, в зале негде было яблоку упасть. Перед началом выступил сам Дмитрий Дмитриевич, который сказал, что этим сочинением полемизирует с отношением к смерти, как к избавлению от земных тягот и переходу в лучший мир. Такое отношение чувствуется в умиротворенной музыке, сопровождающей гибель героев в «Аиде», в «Отелло», или в подходе к проблеме смерти в «Военном реквиеме» Бриттена. Самому Дмитрию Дмитриевичу ближе страстный протест против смерти, который звучит, например, в «Полководце» Мусоргского. Он сказал: "Еще не скоро наши ученые додумаются, так сказать, до бессмертия, конец жизни неизбежен, нас это всех ждет, но ничего хорошего я лично в этом не вижу..."

Тут он напомнил слова Н. Островского о том, что жизнь дается только один раз и надо прожить ее достойно, а поэтому и надо напоминать о неизбежности смерти. Симфония произвела грандиозное впечатление».

Dmitri Shostakovich

Symphony no 14 in G minor, Op. 135

M. Miroshnikova

E. Vladimirov

Moscow Chamber Orchestra

Rudolf Barshai

1969

Текст (все 11 частей симфонии исполняются без перерыва):

1.De Profundis
(Ф.-Г. Лорка/перев. И. Тыняновой)
Сто горячо влюбленных
Сном вековым уснули
Глубоко под сухой землею.
Красным песком покрыты
Дороги Андалусии.
Ветви олив зеленых
Кордову заслонили.
Здесь им кресты поставят.
Чтоб их не забыли люди.
Сто горячо влюбленных
Сном вековым уснули

2. Малагенья
(Ф.-Г. Лорка/перев. Л. Гелескула)
Смерть вошла и ушла из таверны.
Черные кони и темные души
В ущельях гитаны бродят.
Запахли солью и жаркой кровью
Соцветья зыби нервной.
А смерть все выходит и входит
И все не уйдет из таверны.

3. Лорелея
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
К белокурой колдунье из прирейнского края
Шли мужчины толпой, от любви умирая.
И велел ее вызвать епископ на суд,
Все в душе ей прощая за ее красоту.
- «О, скажи, Лорелея, чьи глаза так прекрасны,
Кто тебя научил этим чарам опасным?»
- «Жизнь мне в тягость епископ, и проклят мой взор.
Кто взглянул на меня, свой прочел приговор.
О епископ, в глазах моих пламя пожара,
Так предайте огню эти страшные чары!»
- «Лорелея, пожар твой всесилен: ведь я
Сам тобой околдован и тебе не судья».
- «Замолчите, епископ! Помолитесь и верьте:
Это воля господня – предать меня смерти.
Мой любимый уехал, он в далекой стране.
Все теперь мне не мило, все теперь не по мне.
Сердце так исстрадалось, что должна умереть я.
Даже вид мой внушает мне мысли о смерти.
Мой любимы уехал, и с этого дня
Свет мне белый не мил, ночь в душе у меня».
И трех рыцарей вызвал епископ: «Скорее
Уведите в глухой монастырь Лорелею.
Прочь, безумная Лор, волоокая Лор!
Ты монахиней станешь, и померкнет твой взор».
Трое рыцарей с девой идут по дороге.
Говорит она стражникам хмурым и строгим:
«На скале той высокой дайте мне постоять,
Чтоб увидеть свой замок могла я опять,
Чтоб свое отраженье я увидела снова
Перед тем как войти в монастырь ваш суровый».
Ветер локоны спутал, и горит ее взгляд.
Тщетно стража кричит ей: «Лорелея, назад!»
-«На излучину Рейна ладья выплывает.
В ней сидит мой любимый, он меня призывает.
Так легко на душе, так прозрачна волна…»
И с высокой скалы в Рейн упала она,
Увидав отраженные в глади потока
Свои рейнские очи, свой солнечный локон.

4. Самоубийца
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
Три лилии, лилии три на могиле моей без креста.
Три лилии, чью позолоту холодные ветры сдувают.
И черное небо, пролившись дождем, их порой омывает.
И словно у скипетров грозных торжественна их красота.
Растет из раны одна, и как только закат запылает,
Окровавленной кажется скорбная лилия та.
Три лилии, лилии три на могиле моей без креста.
Три лилии, чью позолоту холодные ветры сдувают.
Другая из сердца растет моего, что так сильно страдает
На ложе червивом: а третья корнями мне рот разрывает.
Они на могиле моей одиноко растут, и пуста
Вокруг них земля, и, как жизнь моя, проклята их красота.
Три лилии, лилии три на могиле моей без креста.

5. Начеку
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
В траншее он умрет до наступленья ночи.
Мой маленький солдат, чей утомленный взгляд
Из-за укрытия следил все дни подряд
За славой, что взлететь уже не хочет.
Сегодня он умрет до наступленья ночи.
Мой маленький солдат, любовник мой и брат.
И вот поэтому хочу я стать красивой.
Пусть ярким факелом грудь у меня горит,
Пусть опалит мой взгляд заснеженные нивы.
Пусть поясом могил мой будет стан обвит.
В кровосмешении и смерти стать красивой
Хочу я для того, кто должен быть убит.
Закат коровою ревет, пылают розы.
И синей птицею мой зачарован взгляд.
То пробил час Любви, и час лихорадки грозной,
То пробил Смерти час, и нет пути назад.
Сегодня он умрет, как умирают розы,
Мой маленький солдат, любовник мой и брат.

6. Мадам, посмотрите!
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
- Мадам, посмотрите!
Потеряли вы что-то…
- Пустяки! Это сердце мое.
Скорее его поднимите.
Захочу – отдам. Захочу –
Заберу его снова, поверьте.
И я хохочу, хохочу
Над любовью, что скошена смертью.

7. В тюрьме Сантэ
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
Меня раздели догола,
Когда ввели в тюрьму;
Судьбой сражен из-за угла,
Низвергнут я во тьму.
Прощай, веселый хоровод,
Прощай, девичий смех,
Здесь надо мной могильный свод,
Здесь умер я для всех.
Нет, я не тот,
Совсем не тот, что прежде:
Теперь я арестант,
И вот конец надежде.
В какой-то яме как медведь
Хожу вперед – назад.
А небо… лучше не смотреть –
Я небу здесь не рад.
В какой-то яме как медведь
Хожу вперед – назад.
За что ты печаль мне эту принес?
Скажи, всемогущий боже.
О сжалься! В глазах моих нету слез,
На маску лицо похоже.
Ты видишь, сколько несчастных сердец
Под сводом тюремным бьется!
Сорви же с меня терновый венец,
Не то он мне в мозг вопьется.
День кончился. Лампа над головою
Горит, окруженная тьмой.
Все тихо. Нас в камере только двое:
Я и рассудок мой.

8. Ответ запорожских казаков константинопольскому султану
(Г. Аполлинер/перев. М. Кудинова)
Ты преступней Варравы в сто раз.
С Вельзевулом живя по соседству,
В самых мерзких грехах ты погряз.
Нечистотами вскормленный с детства,
Знай: свой шабаш ты справишь без нас.
Рак протухший. Салоник отбросы,
Скверный сон, что нельзя рассказать,
Окривевший, гнилой и безносый,
Ты родился, когда твоя мать
Извивалась в корчах поноса.
Злой палач Подолья, взгляни:
Весь ты в язвах и струпьях.
Зад кобылы, рыло свиньи.
Пусть тебе все снадобья скупят,
Чтоб лечил ты болячки свои.

9. О Дельвиг, Дельвиг!
(В. Кюхельбекер)
О Дельвиг, Дельвиг! Что награда
И дел высоких, и стихов?
Таланту что и где отрада
Среди злодеев и глупцов?
В руке суровой Ювенала
Злодеям грозный бич свистит
И краску гонит с их ланит.
И власть тиранов задрожала.
О Дельвиг, Дельвиг! Что гоненья?
Бессмертие равно удел
И смелых вдохновенных дел
И сладостного песнопенья!
Так не умрет и наш союз,
Свободный, радостный и гордый!
И в счастье, и в несчастье твердый,
Союз любимцев вечных муз!

10. Смерть поэта
(Р.-М. Рильке/перев. Т. Сильман)
Поэт был мертв. Лицо его, храня
все ту же бледность, что-то отвергало,
оно когда-то все о мире знало,
но это знанье угасало
и возвращалось в равнодушье дня.
Где им понять, как долог этот путь:
о, мир и он – все было так едино:
озера, и ущелья, и равнина
его лица и составляли суть.
Лицо его и было тем простором,
что тянется к нему и тщетно льнет, -
а эта маска робкая умрет,
открыто предоставленная взорам, -
на тленье обреченный, нежный плод.

11. Заключение
(Р.-М. Рильке/перев. Т. Сильман)
Всевластна смерть.
Она на страже
и в счастья час.
В миг высшей жизни она в нас страждет,
ждет нас и жаждет –
и плачет в нас.